Острова в океане - Страница 99

Он почувствовал, что ее бьет дрожь, и он опустился на колени у кресла, и обнял ее, и чувствовал, как она дрожит всем телом. Потом она сказала:

– Бедный ты мой. Бедный, бедный. – Помолчав, она сказала еще: – Прости меня за все, что я когда-нибудь делала или говорила.

– Ты меня прости.

– Бедный ты, и бедная я.

– Бедные все, – сказал он, по не добавил: «Бедный Том».

– Больше тебе нечего мне рассказать?

– Нет. Только это.

– Вероятно, мы потом научимся справляться.

– Очень может быть.

– Я бы хотела заплакать, но у меня внутри только пустота, от которой мутит.

– Понимаю.

– У всех это случается?

– Почти. Но у нас это уже больше случиться не может.

– Мне теперь кажется, будто мы в доме у мертвого.

– Я жалею, что не сказал тебе, как только мы встретились.

– Да нет, все равно, – сказала она. – Ты всегда был такой, все откладывал. Я не жалею.

– Я так нестерпимо хотел тебя, что поступил, как эгоист и дурак.

– Это не эгоизм. Мы всегда любили друг друга. Только слишком часто совершали ошибки.

– Особенно я.

– Нет. Мы оба. Давай больше никогда не будем ссориться, хорошо?

Что-то вдруг произошло в ней, она наконец разрыдалась и сказала:

– О Томми, я не могу, не могу это вынести.

– Я понимаю, – сказал он. – Родная моя, дорогая, прекрасная. Я тоже не могу.

– Мы были такие молодые, и глупые, и такие красивые оба, а Томми – господи, до чего же он был хорош…

– Весь в мать.

– Теперь этого уже и не докажешь ничем.

– Моя бедная любимая девочка.

– Что же мы будем делать дальше?

– Ты будешь заниматься своим делом, а я – своим.

– Нельзя ли нам хоть немного побыть вместе?

– Только если не уляжется ветер.

– Так пусть дует подольше. Иди ко мне – или, может быть, это нехорошо сейчас?

– Том бы не осудил нас за это.

– Я тоже так думаю. Помнишь, как ты ходил на лыжах, посадив его к себе на плечи, и мы спускались с гор уже в сумерках и пели, проходя через сад за гостиницей?

– Я всю помню.

– Я тоже, – сказала она. – Почему мы были такие глупые?

– Мы были не только влюбленными, но и соперниками.

– Увы, да. Но ведь ты никого другого не любишь, правда? Ведь теперь это все, что у нас осталось.

– Нет. Можешь мне верить.

– И я нет. А мы не могли бы вернуться друг к другу, как тебе кажется?

– Не знаю, что бы из этого вышло. Можно попробовать.

– Долго еще продлится война?

– Спроси у того, кто над нею хозяин.

– Несколько лет?

– Год-два во всяком случае.

– А тебя тоже могут убить?

– Вполне.

– Тогда что толку?

– Ну а если меня не убьют?

– Не знаю. Может быть, теперь, когда Тома нет, мы не станем злобствовать и давать волю самому дурному в себе.

– Я могу постараться. Злобы у меня нет, а с дурным в себе я научился справляться. Правда.

– Вот как? Это проститутки тебя умудрили?

– Должно быть. Но если мы будем вместе, они мне не понадобятся.

– Ты всегда умел для всего найти красивые слова.

– Ну вот. Уже начинается.

– Нет. Ведь мы в доме у мертвого.

– Ты это уже говорила.

– Извини, пожалуйста, – сказала она. – Но я не знаю, как по-другому сказать то же самое. У меня сейчас как-то немеет внутри.

– Чем дальше, тем больше будет неметь, – сказал он. – И вначале это не дает облегчения. Но потом будет легче.

– Скажи мне все самое худшее, что тебе известно, может быть, тогда быстрей онемеет совсем.

– Хорошо, – сказал он. – Как же я люблю тебя, господи.

– И всегда любил, – сказала она. – Ну, говори же.

Он сидел у ее ног и не смотрел на нее. Он смотрел на кота Бойза, который лениво развалился на циновке в солнечном прямоугольнике, падавшем от большого окна.

– Он был сбит зенитным орудием во время разведывательного полета в районе Абвиля.

– Он не выпрыгнул с парашютом?

– Нет. Машина сгорела. Вероятно, его убило сразу.

– Слава богу, – сказала она. – Слава богу, если так.

– Я почти уверен в этом. Он бы успел выпрыгнуть.

– Ты мне правду говоришь? Может быть, парашют сгорел после того, как он выпрыгнул?

– Нет, – солгал он, решив, что на сегодня довольно.

– От кого ты узнал?

Он назвал знакомое имя.

– Тогда это верно, – сказала она. – У меня больше нет сына и у тебя тоже. Надо привыкать к этому. Больше ты ничего не знаешь?

– Нет, – сказал он, стараясь, чтобы это прозвучало как можно правдивей.

– А мы будем жить дальше?

– Именно.

– Чем же?

– Ничем, – сказал он.

– Можно я останусь и буду с тобой?

– Едва ли в этом есть смысл, – сказал он. – Как только немного утихнет, я должен буду уйти в рейс. Ты не из болтливых, и ты умеешь похоронить то, что слышишь от меня. Так вот, похорони это.

– Но я бы могла быть с тобой, пока ты здесь, а потом дожидаться твоего возвращения.

– Не стоит, – сказал он. – Я никогда не знаю, когда мы вернемся, и потом, тебе будет тяжелей без работы. Если хочешь, побудь, пока мы не уйдем в рейс.

– Хорошо, – сказала она. – Я побуду с тобой это время, и никто нам не помешает думать о Томе. И любить друг друга, как только ты скажешь, что можно.

– Эта комната никак не связана с Томом.

– Да. А с кем она связана, тех я самый дух изгоню отсюда.

– Может быть, нам правда поесть чего-нибудь и выпить по стакану вина?

– Бутылку вина, – сказала она. – Он был такой красивый мальчик, Том. И такой забавный, и такой добрый.

– Послушай, из чего ты сделана?

– Из того, что ты любишь, – сказала она. – С примесью стали.

– Не пойму, куда девались все слуги, – сказал Томас Хадсон. – Они, правда, не ждали, что я вернусь сегодня домой. Но кто-то, во всяком случае, должен дежурить у телефона. Сейчас принесу вино. Оно уже, наверно, холодное.